Беленисов протянул красную короткопалую ладонь, произнёс скрипуче:

– Давай сюда… – и я без лишних намёков понял, что это он не здоровается со мной.

Я вытащил револьвер и протянул ему.

С другой стороны вышел Катрич – грузный, квадратный. На нём был спортивный костюм цвета старой копирки, а поверх мешковатая куртка. Он обошёл машину, разглядывая стоптанные носы своих кроссовок, так что я увидел сперва его плешь, а потом уже лицо – равнодушное и непроницаемое, как у старого центуриона. Он с хрустом вывернул сплетённые в корзиночку пальцы, принял у Беленисова револьвер, осмотрел:

– Было б из-за чего шухер поднимать… – откинул и снова защёлкнул барабан.

– Газ? – поднял бесцветную бровь Беленисов.

– Вроде шумовые… – Катрич насмешливо покряхтел и вернул револьвер обратно. – Детский, понимаешь, сад…

Беленисов с жутковатым для его ленивого лица озорством оглянулся.

– Чего? – спросил Катрич.

– Шмаляну…

– Да поехали уже!

– Ща!.. – Беленисов поискал глазами место.

Под фонарём в лимонном пятне света валялись похожие на пемзу шматки хлебного мякиша, и пара бессонных голубей неторопливо толкалась там. Беленисов вытянул вниз руку. Из неё вдруг плюнуло огнём, грохотом. Выстрел, развернувшись вширь, как гигантский пастуший кнут, хлестанул через заледеневшую пустошь, покатился до трассы и вернулся обратно трескучим эхом. Один из голубей сорвался, упорхнул в сторону, а второй бешено заклубил по земле, взбивая оттопыренным крылом снежную пыль. Затем повалился на бок и не шевелился больше. Лапки у него были крошечные, малиновые, как у мыши.

– Заебись гахнуло! – резюмировал Катрич. – Поехали…

Скребущий, когтистый звук прозвучал рядом – точно весёлый барбос вычёсывал из-за уха блоху. На секунду я испытал иррациональный ужас: “Где же пёс?!” Но это тихонько, не размыкая рта, смеялся Беленисов.

*****

На какой-то миг я размечтался, что они забыли про меня. Ведь могло же быть такое, что опасную парочку отрядили исключительно за полуигрушечным револьвером. Но Беленисов, сунув его в карман пуховика, сказал безнадёжно:

– Садись… – и указал на заднюю дверь.

Я решил, что принципиально не стану задавать никаких пугливых вопросов, куда и зачем мы едем. Раз вам надо – везите. Особое, мрачное удовольствие доставляла мысль, что я выполнил до конца охранный долг, увёл вместе с собой опасность, предоставив Мукасю возможность заполучить очередного покойника для “Элизиума”. О том, что после Беленисова и Катрича туда преспокойно может наведаться карательная команда, я старался не думать.

В салоне пахло какой-то пеной для бритья, и от этого запаха мутило. Незаметно включалась опасливая приметливость: я видел, что мы едем по трассе прочь от города, на коврике валяются рулон мешков на двести литров из прочного полиэтилена и складная сапёрная лопатка. Особо настораживало, что никто не пытается заговорить со мной, точно от меня остался один человеческий вес, но уже без смысла – я просто груз для “унизительного катафалка”.

Внешне мне удавалось сохранять ледяное спокойствие, но когда вдали зачернел мусорный перелесок и машина как бы заколебалась, не свернуть ли туда, живот непроизвольно подтянуло. И Катрич ещё, подозрительно осторожничая, шепнул Беленисову:

– Впереди гайцы ховаются, я пост видел… – И зачем-то оглянулся на меня, а Беленисов сбавил скорость.

Я как мог успокаивал себя, что нынче не девяностые. Ведь, по сути, я не сделал ничего непоправимого, не убил, не искалечил никого, только припугнул. Да и цена покойницкого вопроса была, в общем-то, смешная, максимум в тысячу баксов. За такое уже не закапывают…

Я на всякий случай представил себя стоящим по пояс в заиндевелой, с лиственным перегноем, почве, с сапёрной лопаткой – смотрю снизу вверх на дула бандитских пушек, а подступающая смерть сладковато пованивает пеной для бритья…

Беленисов и Катрич, говорившие до того о какой-то Свиркиной, вдруг захохотали, каждый на свой лад: Беленисов – всё тем же тихим собачьим смехом, а Катрич – громко, с удовольствием, как подвыпивший гость.

Но выглядело это так, словно они каким-то непостижимым образом подслушали мои мысли. Я подумал, что и лопатку, и мешки они тоже подложили нарочно – для атмосферы.

Поворот в лесок мы благополучно проехали, свернули на трассу, идущую вдоль железнодорожной насыпи.

Беленисов, как заевшая пластинка, по третьему разу спросил:

– Служил где? – и я, разом вспотев, сообразил, что это наконец-то заговорили со мной.

– В стройбате.

– А территориально?

Я зацепил полусонный взгляд Беленисова в стекле заднего вида:

– В Белгороде…

Он покивал на пейзаж за окном:

– А чё это за херь такая, которой склоны выкладывают, чтоб не оползали? На чешую похоже…

– Сетка для армирования. Я не помню точного названия. Геомат вроде.

– Ага… А мы вот с Дмитрием Олеговичем, – Беленисов покосился на Катрича, – в Бишкеке служили.

– Знаю, – сказал я, радуясь, что у нас завязывается беседа.

– Откуда? – весело удивился Катрич и даже сел вполоборота. Спортивный его костюм зашелестел подмышками.

– Никита как-то говорил.

– А он тебе рассказывал, как Геннадий Александрович, – я догадался, что это он про Беленисова, – бил из карабина байбаков? С какой дистанции. Не?.. Двести метров и никакой оптики! Только открытый прицел!

– А оптика лишняя, – вмешался Беленисов. – С ней целиться долго, а на всё про всё – секунды две – три. Или занырнёт под землю, пидор.

– Там в чём хитрость… – рассказывал Катрич. – Надо точняк в бо́шку ему захуярить. А она у байбака примерно такая… – он показал кулак, сухой и костистый. – Ты из эскаэса стрелял?

– Только в руках подержал. На присяге.

– Промежуточный патрон, он довольно мощный, – глаза Катрича вдруг сделались маслеными, как у садиста. – Тушку после подбираешь, а у него шкурка по хребту лопнула… Геннадий Александрович, а скажи по совести, ты с двухсот метров попадёшь ещё по маленькой башке?

– Уже вряд ли… – с притворным смирением сказал Беленисов. – Но на сто пятьдесят точно справлюсь! А вот ты и с пятидесяти промажешь, – он сочувственно хлопнул Катрича по плечу.

– Ну, я по другому специализируюсь. Зато из тэтэшника с двадцати пяти метров всю обойму в кружок кладу…

Я догадывался, зачем они разыгрывают этот спектакль устрашения.

– Сенсеи, – я сложил ладони почтительной лодочкой. – От вас никому не уйти.

Они переглянулись, и Беленисов продолжил с томной неохотой:

– Наши сначала подумали… Но потом всё же решили тебя, долбоёба, пожалеть.